Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин

Ирбитского района, жил близкий товарищ автора «Цусимы» — бывший моряк С. А. Мурзин. Прежде чем выехать в район, несколько дней Новиков-Прибой провел в Свердловске. Встретиться с ранеными его уговаривать не пришлось. Нам подали лошадку, всю дорогу Алексей Силыч развлекал веселыми моряцкими прибаутками. Несмотря на большие годы, он выглядел бодрым и крепким, коренастый, плотный, всегда готовый на шутку. Появление его на сцене в крохотном зальце госпиталя было встречено бурей аплодисментов. Слушатели сидели, лежали на носилках, некоторые устроились прямо на сцене, почти у ног «Силыча». Негде было яблоку упасть. Алексей Силыч рассказал о том, как создавался роман «Цусима», потом перекинулся на боевые дела советских гвардейских экипажей на морских фронтах Отечественной войны. Память у него была превосходная, знание моря изумительнее, слова — крепкие, точные, пересыпанные ядреными морскими остротами, на которые слушатели реагировали раскатами хохота. Рассказывая про дела давно минувшие, он вспомнил какую-то стряпуху на корабле, злую бабу, которой морячки пожелали «ежа против шерсти родить». Зал грохнул так, что задрожали стекла в окнах.

Любимого писателя долго не отпускали со сцены, прося рассказать еще, еще. У раненых были просветленные, счастливые лица. Искалеченные, недавно перенесшие мучительную операцию — ампутацию конечностей, когда их уносили из зала, продолжали весело обсуждать услышанное, повторяя: «Вот дает! Вот дает!»

Хочется отметить, что тесная творческая близость уральцев и эвакуированных (частые совместные выступления и обсуждения, поездки на предприятия), несомненно, были благотворны как для тех, так и для других. Они — «товарищи из центра» — приблизились к нашей жизни; мы, аборигены, заимствовали от них передовую столичную культуру.

Однажды какой-то остроумец на вопрос — в чем разница между писателем московским, столичным, и писателем, живущим на «периферии», ответил: у первых больше мастерства и меньше материала, у вторых — больше материала, но меньше мастерства… Военный период значительно уравнял обе группы.

Не скрою: скромные провинциалы, не избалованные вниманием, мы — особенно первое время, — случалось, тушевались, опасаясь, что не выдержать «конкуренции» с более опытными и именитыми коллегами. Страхи оказались напрасными. Маститые наши гости, знаменитые коллеги и друзья, в подавляющем своем большинстве держались просто, сердечно, со всеми на равной ноге, и если сперва более энергичные столичные товарищи действительно кой в чем подавляли «хозяев», то потом все выровнялось.

К слову говоря, именно по инициативе московских товарищей были наконец утверждены в правах членов СП некоторые местные литераторы (К. Боголюбов, Кл. Рождественская, Кл. Филиппова), принятые общим собранием еще до всех этих событий, но окончательно не оформленные, утверждение которых в Москве сильно затянулось. В тот момент это имело и сугубо практическое значение: без членства в Союзе писателей литератор не мог рассчитывать получить рабочую карточку на снабжение, дающую право на минимально сносный паек.

Долгие, бесконечно долгие месяцы и годы положение продолжало оставаться очень тяжелым. Победа добывалась в неслыханных лишениях, в самоотречении; страна отдавала все для разгрома врага, для отпора захватчикам. Недоедали, недопивали. «Кирпич» черного хлеба, выпеченного пополам с картошкой и отрубями, стоил на рынке 300—400 рублей. На центральных улицах Свердловска в газонах росли картофель, овощи. Огородничество вообще в те годы вошло тесно в быт, им занималось все население. Жилищное уплотнение достигло невиданных размахов. Если бы кто-то до войны сказал, что можно жить так, его, наверное, сочли бы за сумасшедшего.

Литераторы, как и все, сидели на пайке. Часть наиболее заслуженных писателей старшего поколения снабжалась по высшей категории (так называемый «литер А»), остальные — по группе «СПБ». Но поголовно все испытывали нехватку в соли, в спичках, в жирах, сахаре, обуви, — словом, в самых необходимейших вещах.

Как были довольны все, когда удалось раздобыть где-то центнер серой, неочищенной каменной соли! Употреблять в пищу в таком виде ее было нельзя, пришлось распускать в воде, вся примесь оседала, а рассол использовался для стряпни. Но и эту соль распределили как величайшую ценность, строго по числу едоков, ни грамма больше.

Многие исхудали так, что — как, например, говорили мы про Бажова — стали «светиться». Павел Петрович сделался действительно почти прозрачным. Многие ходили в каких-то старых шубейках, в подшитых валенках невообразимого размера (какие достались на толкучке: ведь почти все приехавшие были типичные горожане и даже не имели для нашего сурового края теплых вещей). Мариэтта Сергеевна Шагинян щеголяла в кожаном шлеме со спущенными наушниками. Ее дочь Мирэль даже в театре появлялась в лыжных брюках и куртке.

Москвичи, не знавшие близко Урала, поначалу опасались уральских морозов. Оказалось, однако, что уральский мороз совсем не так страшен. Сухой, здоровый, он даже стал нравиться. Не отсюда ли и «город легкого дыхания»? Шагинян откровенно восхищалась уральской зимой. «Мы ее боялись, — говорила она. — Оказалось, очень хорошая, прекрасная!» Вскоре обычной стала в ее устах фраза: «У нас на Урале…»

Второй военной осенью, в период уборочной кампании, в ряд районов Свердловской области выезжали бригады художественного обслуживания — артисты, музыканты. С ними ездили и писатели, по одному на бригаду. На мою долю выпало объехать с артистами Музыкальной комедии колхозы и полевые станы Сухоложского района. На открытой полуторке мы за две недели исколесили весь район. Артисты пели, танцевали, разыгрывали хлесткие, злободневные сатирические скетчи; я выступал с устными рассказами.

Сначала пробовал читать написанный рассказ. На открытой площадке, на ветру, это оказалось сложно. Зрители слушали, хлопали, но — так, для вежливости. Надо было что-то другое. И это «что-то» нашлось. Перед тем вернулся из партизанского края один наш товарищ, он привез поразительные факты героизма советских людей в тылу противника. Я стал пересказывать их. Это оказалось удачной находкой. Колхозники слушали замечательно, буквально затая дыхание. Артисты поздравляли меня с успехом.

Вскоре бытовая комиссия Союза решила организовать заготовку картофеля. Картофель — «второй хлеб» — служил главным подспорьем к рациону. С Сухоложским районом у нас установились дружеские связи. Туда, по договоренности с райкомом партии, мы и надумали направить своего заготовителя.

Поехал Викторин Попов, москвич, мужчина высоченного роста и незаурядной физической силы. Упоминаю об этом потому, что другой, с худшими физическими данными, вероятно, не справился бы с заданием. Он уехал и как в воду канул. Прошла неделя, другая. Ни слуху ни духу. Надвигалась зима, а он уехал в драповом пальтишке. Мы уже начали тревожиться: все ли ладно? Беспокоилась семья. Наконец на исходе третьей недели разнеслась весть: приехал Викторин, «пригнал» целый вагон картошки. Его встретили как героя. И в самом деле, он стоил того.

Оказалось, он сам по крохам собирал картошку в колхозах, собственными руками, на собственных плечах погрузил в вагон, заполучить который ему помог райком, и затем, опасаясь за сохранность груза, сопровождал вагон до станции назначения.

Как назло, грянул первый морозец. А наш